Я – сторонник эволюции, исторической плавности – Андрей Битов

Известный русский писатель о тоске по империи и любви к салу.

 

— Вас как свободолюбивого человека не тревожит современная политика России?

 

— У меня политика всегда вызывала и продолжает вызывать только отрицательные эмоции. Мне кажется, что власть хороша только тогда, когда ты ее не замечаешь. Вообще, я думаю, что она существует не для людей. Те, кто до нее дорвались, ены только собственными интересами, тем, как ее сохранить в своих руках. И об ответственности, с которой сопряжена власть, они, кажется, редко задумываются.

 

— Вы следили за событиями оранжевой революции?

 

— Честно говоря, я до сих пор не понимаю, что тогда произошло. То, что я наблюдал по телевизору, насколько мог разобрать, казалось мне крутыми ами. Политики ведь, обычно, знают, за что борются. Но позицию нашей власти к этой революции я не принял.

 

— Это связано с каким-то вашим личным особым отношением к Украине?

 

— По большому счету, Украина прошла мимо меня. Я с украинцами сталкивался только в обыденной жизни — в армии, в милиции. Это были сержанты, старшины. Лично мне от них по молодости досталось, но распространять личные впечатления на всю нацию — нелепо. Позже я встречал очень интеллигентных людей, не накачанных патриотизмом. Одного из них в какой-то мере могу даже назвать своим учеником. Есть такой хороший прозаик Игорь Клех, львовянин, осевший в Москве. Он ходил на мои семинары, давал мне свои тексты, мы вместе что-то с ними делали. В Украине меня по-настоящему трогают гоголевские места. Первое свое знание о вашей стране я получал, вгрызаясь в тексты классика, и из учебника географии. И я узнаю эту Украину, когда еду, например, в поезде. Если не обращать внимание на мелкую власть, состоящую из таможенников и пограничников, а смотреть в окно на огородики, заборчики, побеленные стволы и хатки, то начинаешь улавливать разницу между нашими странами. Хотя, признаюсь, когда в 1992 году, будучи в Германии, я однажды открыл местную газету и обнаружил в ней карту, где Украина была заштрихована в другую от России сторону, у меня возникла боль. Ну, просто как во время войны. Помню, что тогда подумал: если уже и Украина отошла, то империя действительно пала.

 

НЕ НА ОДНИХ ШТЫКАХ ИМПЕРИЯ ДЕРЖАЛАСЬ

 

— Вы что же, за Союз нерушимый?

 

— Виноват Сер Михалков, сочинивший этот гимн. Слово «нерушимый» запало в голову всем генсекам. Каждый думал, что перекладывает огромную страну из кармана в карман, и не важно, как проведены в ней границы. Я любил эту страну. Больше всего — Грузию и Крым, и их границы для меня теперь превратились в шрамы. Я испытываю тоску выросшего в империи человека. Даже думал сделать на телевидении сериал «Империя добра», поскольку уверен, что не только на штыках эта империя держалась. Это был один котел. Он состоял из базара, совместной службы в армии, русской и и из общей русской бабы. Вот вам и дружба народов! Это то, что выработал сам народ, потому что народ живет в любых условиях — и в окопе, и в камере тюремной. Но собой он как бы натапливает пространство. И вот этот котел имперский держался народным теплом. Крышку подняли, пар выпустили, и он весь вышел. Этот распад начал копиться еще при Брежневе, очень странном, между прочим, правителе. В ту эпоху, если помните, нельзя было критиковать генсека, ЦК, политбюро, КГБ. Это было опасно. Но уже можно было говорить вслух о своих национальных корнях. Это даже негласно поощрялось. Вот по этой линии довольно мощно и пошло развитие трещины.

 

— Неужели вы против сохранения национальных традиций, национальных культур?

 

— Ну, кто же будет возражать против Шевченко? Лучше я вам про русских расскажу. Был у меня случай в Ясной Поляне, где в связи с какой-то годовщиной Льва Николаевича Толстого собралось много русских патриотов. А я в их среде считаюсь врагом — интернационалистом, чуть ли не масоном. Слово мне долго не давали, хотя по рангу должны были бы. Я заранее придумал ход. Сказал, что мы в гостях у Толстого, и грех не дать слово ему. И прочитал одно из его поздних эссе — «О патриотизме». О том, что это прибежище последних негодяев. Патриоты Толстого приписывали себе. Он у них, видите ли, босиком в холщовой рубахе всю жизнь проходил. Из графа в пахари перевели. Обузили. Я к тому все это рассказываю, что из отрывочных сведений и случайных фактов можно слепить что угодно. Хотите, могу доказать, что я тоже немножко украинец. Я даже сам в этом не сомневаюсь, уж очень сало люблю. Так вот, сидел я как-то в приемной у губернатора. Дело было на Дальнем Востоке. Я там пробивал памятник Осипу Мандельштаму — к 60-летию его гибели в пересыльной тюрьме в этих краях. Сижу, значит, ожидая аудиенцию, а передо мной атаман местный в папахе. Разговорились. Говорю ему: «Сам я не казак, но обе жены у меня были полуказачки. Так кем мне считать своих детей?» А он толкает своего есаула в бок и говорит: «Смотри, наш сидит». Я у них уже получился родней через седьмую воду на киселе. Ну, как вы теперь казаков различать станете: русские они или украинцы? Я певец империи. Тоскую не по советскому режиму, а по тому теплу, что вложили в нее люди и которое им не вернули назад.

 

— Ну, уже и не вернут.

 

— Империя — это форма мира. Я когда-то понял это в Монголии и довольно долго находился под впечатлением от этого мировоззрения. У них, в Монголии, отец нации — Чингизхан. Такой добрый и мудрый старичок, который сначала покорил местные племена, которые между собой враждовали, и установил на своей земле мир. Потом он завоевал другие народы — и установил мир на их территории. Империя — это форма мира, которая возникает на исторических отрезках, когда прекращаются войны. Сейчас время, в общем-то, не особо мирное. Я был в Украине после того, как она уже стала самостоятельной. Очень симпатично. Но как бы сделать так, чтобы осталась дружба, а не противостояние? Противостояние между близкими — это пугающее явление. Можно вспомнить любую семью: самые страшные выяснения отношений и взаимные притеснения как раз и случаются между братьями. Так что какие бы не были в наших странах лидеры, оба они должны стараться поддерживать, пускай и вялотекущие, отношения, главное — без травли и крови.

 

 

ВНУКИ ВОССТАНАВЛИВАЮТ ПАМЯТЬ

 

— Сейчас, когда у вас уже есть имя, а в России якобы демократия, пытаетесь ли вы своим авторитетом влиять на ситуацию? Высказываетесь ли о как инакочувствующий?

 

— Влиять никак нельзя, но иногда, действительно, не могу молчать. Когда у нас с пенсионерами беда случилась, нужно было об этом сказать. Я обратил внимание на странное совпадение дат: указ о монетаризации льгот буквально совпал со 100-летием со дня Кровавого воскресенья. Я тут же продиктовал в газету текст. Обычно такие спонтанные реакции для меня не характерны или они возникают достаточно редко. Один раз вспыхнул в разгар истории с возвращением реставрированного советского гимна как гимна свободной России. Иногда приходилось выступать как президенту пен-клуба, как гражданину, а не писателю в связи с событиями в Чечне. Вообще, я сторонник эволюции, исторической плавности. Очень боюсь войн и революционных изменений. Не потому, что они могут затронуть мою шкуру, а потому, что они неизбежно приводят к ухудшениям. Каждый революционный рывок отбрасывает человечество назад, потому люди интуитивно и противятся изменениям, потому и любят застой. В такие периоды они при любом правительстве обживают свой дом, накапливает богатство. Как сказал один крестьянин: «Дайте кусочек земли хоть на кончике штыка. Крестьянин вспашет и посеет. Себя и других накормит». Я согласен с общеизвестным ответом Екатерины на вопрос: «Почему вы не меняете своих приближенных?» Дескать, они же уже наворовались, а следующие еще нет. А как загибается духовная жизнь, когда в князья приходят из грязи?

 

— У Ремарка в «Тенях в раю» хорошо об этом сказано. Я не дословно цитирую, но смысл фразы такой: только внук сможет оценить, что за картину купил его дед на аукционе после войны. Дед же, вкладывая деньги, оценивал покупку только по денежному эквиваленту.

— Представьте, я об этом тоже писал в одном эссе. Мысль там была проста и ясна. Вор ворует стоимость и уничтожает ценность. Если у вас украли фамильную серебряную ложку, она превратилась в серебряный лом. И только когда этой ложечкой покушает внук вора, она снова обретет былую ценность. У меня была такая история с ложечкой, которую подарили «на зуб» моему отцу. Я ее берег «на зуб» сыну, а потом — внуку. Когда хватился ее и не нашел, то испытал безнадежную горечь. Тем более, что я догадывался, кто это сделал. Но для него она стала всего лишь небрежной стоимостью. Для меня же это был символ, переходящий первенцу «с зуба на зуб».

 

— Да, обидно с первого зуба такого деда не получить ложку. У вас много внуков?

 

— Старшая внучка студентка, ей уже двадцать. Младшей внучке три года. Есть еще внук Вася — очень любимый мною человек. Мне кажется, вот для чего еще нужны внуки: они позволяют восстанавливать твою генетическую память тем, что могут быть похожи на тебя, которого ты уже не помнишь. Я на Васю смотрю и с ужасом думаю, что я был точно такой, как он, когда началась война.

 

— Ваши автобиографические воспоминания начинаются с блокады, с «кастрюльки с засохшим клейстером». Вы не брюзжите на молодых за то, что они не изведали подобных испытаний и живут в сытости и покое?

 

— Ну что вы. Я вообще думаю, что это не пожилые, а старые духом люди любят, упрекая молодежь, произносить фразу: «А вот мы в ваши годы...» По-моему, это не очень умные разговоры. Слава Богу, что у кого-то в судьбе не было войны. Но ведь не известно, что еще выпадет на долю поколения, которое чуть ли не с пеленок общается с компьютером. Они уже живут в другом времени, другими смыслами. Кстати, и на вопросы о национальных корнях реакция у них нормальная. Вот мой последний сын, ему восемнадцать. В нем течет и казацкая, и немецкая кровь, а у его двоюродного брата примешались и французская, и еврейская, и грузинская. Я ему сказал: «Вот молодец, сколько в себя вобрал!» И он действительно этим гордится, воспринимает это как собственное богатство. А те, кто думают, что они чистокровные, часто просто мало знают о своих предках.

 

— Вы, может, потому и интернационалист, что много знаете о своих предках?

 

— Отец мой рассказывал, что его дед по матери — Адольф Поджуг, чех из Австро-Венгрии. Когда я впервые попал в Чехословакию, то решил похвастаться, что и во мне немножко их крови течет. Чехи надулись и ответили, что Поджугов у них быть не может. Выходит, что, скорей всего, предок мой был с Закарпатья. Может, это какая-то капля его крови заставляет меня любить сало. Я ведь даже хотел установить ему памятник. Эту акцию мы умудрились внести в культурную программу года России в Украине. Человек, который присутствовал при обсуждении этой программы нашими президентами, рассказывал мне, что когда дело дошло до этого пункта, Леонид Кучма посоветовал его вычеркнуть. Дескать, это будет выглядеть как насмешка. Отказался: «Не в мою бытность». А памятник должен был получиться добрый. Все эти анекдоты про хохлов и москалей — ерунда. И тех, и других объединяет любовь к салу. Есть сальный мрамор, а есть сало мраморное, и они бесконечно друг друга напоминают. Нужно найти и вырезать лоснящийся шмат мрамора и поставить его на гладкую колону. На памятнике на всех языках, включая хинди и иврит, написать: «Сало — это и есть сало». С другой стороны выгравировать: «От благодарных москалей». И фразу из «Наталки Полтавки»: «Каждому городу нрав и права...» Мы даже место для этого памятника нашли — на пятачке возле Бессарабского рынка. Может, проект когда-нибудь и осуществится. Уж больно красивая идея.

 

Беседовала Любовь Журавлева

«Столичные новости»