«Галенц, я пью за твое здоровье…»

Во всем облике и окружении Галенца было что-то праздничное и что-то трагическое. В его глазах — очень выразительных — всегда жила радость и печаль, глубокая, какая-то изначальная.

Галенц был щедро талантлив и словно специально создан для того, чтобы радоваться и радовать людей. А жизнь была трудной. Он, как и Гейне, мог бы сказать, что у него «таланта нет к страданьям», мог бы, как и немецкий поэт, сказать о своих муках, своем недоумении:

Прости, но твоя нелогичность, Господь,
Приводит в изумленье.
Ты создал поэта-весельчака
И портишь ему настроенье!

Галенц жаждал гармонии, а его раздирали противоречия. Если что-то его огорчало, он горячо спорил, возмущался. На доводы отвечал еще более сильным возмущением. В такие минуты с ним было тяжело. Порой мне казалось, что он хочет спора, что ему надо «выкипеть», чтобы успокоиться и начать работать.

* * *

Случалось, я писал по просьбе Галенца письма. Он мне говорил, о чем надо писать, а мне следовало изложить все это по-русски. Прежде чем подписать письмо, Галенц просил перевести ему каждое слово, каждую фразу на армянский язык. По мере того как я переводил, он мрачнел: «Ты же любишь поэзию, знаешь стихи, а письмо написать не можешь. Разве так пишут? Я же художник — смотри на мои работы и пиши. Ты пишешь так, словно совсем не чувствуешь красоты, словно не уважаешь человека, которому пишешь...»

Галенц хотел, чтобы письма, как и его полотна, были яркими. Он требовал, чтобы я исправлял написанное эпитетами — самыми броскими, самыми красочными... Я боялся быть сентиментальным и писал сдержанно. Ведь сам Галенц никогда не был сентиментальным. Его бросающаяся в глаза яркость — скупа, иногда скупа до конспективности.

* * *

В октябре 1962 года состоялась выставка Галенца. Его работы были приняты исключительно горячо. Месяц выставки был месяцем триумфального утверждения Галенца. Я жил по найму недалеко от Художественной галереи и целыми днями пропадал на выставке.

А ведь еще в начале 1961 года выставку работ Галенца и Армине запретили, а меня, лаборанта кафедры русской литературы Ереванского государственного университета, чуть было не сняли (читай — не выгнали) с работы.

Не без влияния Ильи Эренбурга я взялся организовать выставку работ Арутюна и Армине Галенцев на факультете русского языка и литературы университета. Факультет был расположен в те годы в центре города (ул. Амиряна, 28) в старинном двухэтажном здании с большими, светлыми и очень удобными для экспозиции картин аудиториями.

Я получил согласие декана факультета П. А. Сейраняна и в конце 1960 года попросил Галенца сделать рисунок для пригласительного билета. В начале января 1961 года с оттиском рисунка Галенца (на рисунке среди прочего был нарисован милейший ослик) и с текстом о том, что состоится выставка работ Армине и Арутюна Галенцев я отправился к цензору за разрешением на печатание пригласительного билета. В те годы нельзя было ничего (ни строчки!) опубликовать без ведома строгой и зачастую тупой цензуры.

Помню, как звали цензора — Мамикон, помню его самого — мясистое тяжелое лицо, губы толстые, влажные и острые маленькие глаза. Этот самый Мамикон взглянул на рисунок с осликом и сразу же перечеркнул рисунок своим цензорским карандашом: «Кто видел, чтобы на пригласительном билете был нарисован осел?»

Цензор дал разрешение только на публикацию текста: состоится, мол, 15 января 1961 года выставка работ таких-то художников.

У меня были еще и другие типографские оттиски рисунков Галенца, один из которых я приложил к тексту с печатью цензора и сказал в университетской типографии, что можно печатать билет вместе с рисунком. Тираж — 800 экземпляров.

Мы с Галенцем щедро раздавали пригласительные билеты. В начале второй декады января 1961 года картины Галенца и Армине были уже на факультете. Но за два дня до открытия выставки вызвали меня к ректору университета академику Г. С. Давтяну. Он не на шутку был рассержен тем, что я, никому не известный лаборант, опубликовал от имени университета пригласительные билеты с ослом, что ему звонят из ЦК Компартии и просят разобраться в случившемся. Давтян, добрейший в целом человек, сказал, что такие лаборанты, как я, университету не нужны.

Я был вызван в ЦК Компартии Армении к заведующему отделом агитации и пропаганды Г. А. Айряну. (Со второй половины 60-х годов я был с ним в добрых, дружеских отношениях, а тогда, в январе 1961 года, очень его боялся.)

Были вызваны к Айряну упомянутый цензор Мамикон и директор университетского издательства. И цензор, и директор в приемной Айряна требовали, чтобы я честно сказал: «Цензор запретил печатать рисунок Галенца, а директора типографии я обманул: сказал, что разрешение цензора имеется».

— Ты совершил подлог, — грозно сказал Айрян. — Человек, который в отцы тебе годится, предупредил, что не может быть такого пригласительного билета, на котором изображен осел. А ты что, сам не понимаешь, что осел на пригласительном билете — это же позор?

Я что-то промямлил насчет того, что осел — работающее животное, что можно сказать, осел — символ труда.

— Ты, значит, специалист по ослам, — рассмеялся Айрян.

В ответ я виновато улыбнулся.

— Улыбаешься, — грозно взглянул на меня цензор, — а ведь лет десять назад за такие проделки и тебя бы расстреляли, и твоих родителей, и нас вместе с тобой.

Осел на рисунке Галенца стал предметом особого разбирательства еще и потому, что кто-то донес в ЦК, будто сам Галенц говорил, что нарисованный им осел (осел на рисунке как бы косился на розу, которую держал в руках юноша) — это власти Армении и обласканные властями искусствоведы, ничего не понимающие в искусстве. Мол, осел и есть осел, что он смыслит в розе и в искусстве?

— И вот еще дата: 9116 год! Это специально так написано, это не дата, а крест. Ты что, не понимаешь, что это крест? — ругали меня. Выставку Галенца, конечно же, запретили. Айрян сказал, чтобы я вернул в издательство пригласительные билеты — все 800 экземпляров. Тут же отобрали оставшиеся у меня 18 экземпляров.

— Остальные вернешь в ближайшие дни.

...Вечером после разборки в ЦК я пришел к Галенцу и сказал ему, зачем он говорил каким-то людям про осла и розу, про власти и искусствоведов. Сказал, что выставку запретили, а у меня на работе неприятности.

— Армине, — обратился Галенц к жене, — принеси мой выходной костюм, мы с Левоном идем в ЦК. В один миг, как ножом, я отсеку все эти разговоры.

И обращаясь ко мне:

— Левон, ты разве не видишь, что это не осел, а лань, разве ты не видишь, что я рисовал ослика с любовью. Это же лань...

— Если бы я писал власти Армении и искусствоведов, разве я такого ослика бы нарисовал? Что я, рисовать не умею?

Мы с Галенцем не пошли в ЦК. Я очень просил его этого не делать. Столь очевидный, сильнейший аргумент в нашу пользу (на рисунке и впрямь был изображен милейший ослик) был бы хорош и полезен, если бы не свидетельствовал еще и о том, что власти Армении надо, по Галенцу, изображать в образе другого, отнюдь не такого симпатичного ослика.

* * *

Секретарь ЦК компартии Армении, бывший полковник КГБ, пригласил к себе Галенца, чтобы разобраться с письмом, отправленным Галенцем зарубежному адресату и, конечно же, перехваченным службой сыска.

Секретарь очень дружелюбно с дежурной улыбочкой высокодолжностного лица говорит Галенцу, что хочет ему помочь, что если есть какие вопросы, он их решит. При этом секретарь достает письмо Галенца (то самое, которое им было послано за рубеж) и читает выдержки из письма.

Галенц не может понять, что происходит. Он удивлен, он возмущен, он говорит секретарю ЦК (заметьте, бывшему полковнику КГБ):

— Это же большой позор читать письма, которые вам не адресованы.

Не меньше Галенца был, очевидно, удивлен и секретарь ЦК — он никогда не думал, что читать чужие письма — это позор.

* * *

20 апреля 1962 года. Недалеко от дома Галенца у одного из дворов — куча навоза.

Галенц:

— Украл отсюда семь ведер навоза. 16 лет живу в Армении, один-единственный раз что-то украл, и то было говно.

* * *

18 июля 1962 года. Мы с Галенцем — на защите диссертации Гранта Тамразяна.

Галенц:

— Главное не звание, не степень. Главное, чтобы дали работать...

В тот же день купили журнал «Советакан арвест» («Советское искусство») с заметкой Ильи Эренбурга об Арутюне Галенце. Встретили Ерванда Кочара. Пошли втроем к нам домой. Читали и перечитывали слово Эренбурга.

Кочар — Галенцу:

— Смотри, Галенц, как о тебе пишет Эренбург: «Мне нравится в работах Галенца его возможность связать разрозненные части пейзажа, найти цвет там, где он выеден неистовым солнцем, нравится живописность, и я верю, что Галенц будет расти. Если он смог работать в трудное время, не уступить, не отступиться от искусства, то значит, есть в нем душевная сила художника...»

— Галенц, — продолжает Кочар, — я рад за тебя и за всех нас. Знаешь, Дереник Демирчян гениально сказал: «Самый короткий путь из Еревана в Ереван — через Москву».

* * *

6 октября 1962 года. Галенц рассказывал, как однажды пригласили в Центральный Комитет Компартии Армении к секретарю по идеологии Роберту Хачатряну человек тридцать художников.

Хачатрян, человек с хорошо подвешенным языком, произносит пламенную речь о том, как партия заботится о культуре, и спрашивает, что надо сделать, чтобы живопись в Армении достигла еще больших успехов.

Галенц встал и сказал:

— Надо, чтобы вас не было.

* * *

10 апреля 1965 года. Галенц говорил о Майе Плисецкой, о том, что хочет написать новый ее портрет.

— Я видел ее в кино, видел в Большом театре. Она меня поразила. Я хочу изобразить на холсте ее движения, ее танец. Но вместе с тем я не стану писать танцующую Плисецкую. Танец, движения надо изображать как-то иначе.

Говорил также о том, что в связи с пятидесятой годовщиной армянской резни, учиненной турецкой реакцией, он хочет написать картину, что долго думал над этой темой и понял: в живописи не отразить эту тему. Можно написать книгу, снять фильм, но на холсте не изобразить всей трагедии.

* * *

11 декабря 1966 года. Вечером пришел к Галенцу. Он собирался к Арамику Гарибяну.

— Меня там ждет Ерванд Кочар. Пойдем со мной.

Кочар обрадовался Галенцу:

— Галенц, я очень рад, что ты есть. Ты есть — и я себя хорошо чувствую. Ты — талант. Тронь тебя в любом месте — обнаружишь талант... Галенц, я, как Нарекаци, говорю свое слово из глубины сердца, все делаю для страны, но нет отклика... Был бы только отклик. Делаешь красивую вещь — не хотят...

Галенц:

— Меня больше всего это и оскорбляет. Не хочу поэтому работать.

Кочар:

— Знаешь, Пикассо во время недавнего своего юбилея сказал, что в Армении есть Кочар, в Армении... Это волнует меня.

— Меня тоже волнует, — сказал Галенц. Он слушал цветистый монолог Кочара доверчиво, его большие глаза выражали доброту.

Арамик угощал гостей лавашом и сыром. Была бутылка вина.

Кочар:

— Галенц, я пью за твое здоровье...

* * *

За два-три часа до смерти Галенц смотрел «Дорогу» Феллини, гениальный фильм, в котором Джульетта Мазина играет Джельсомину. Трагическая судьба бродячих циркачей, судьба Джельсомины (чистая светлая душа, она умирает и как бы уходит в море, становится песней, грустной, чарующей мелодией) не могла не взволновать Галенца.

...Я бы хотел поговорить о «Дороге» Феллини с Галенцем. Хотел — не то слово. В сущности, я говорю сейчас с ним.

Левон Мкртчян
Из книг «Удивительный Галенц» и «Арутюн Галенц. Каким я его знал».